И.В.Новожилов

Воспоминания об энергомаше.

Пришлось мне недавно составлять по какому-то поводу очередную анкету. Остановившись задумчивым глазом на графе “Трудовая деятельность”, я с удивлением обнаружил в датах смены работы четкую периодичность.

После аспирантуры механико-математического факультета МГУ я десять лет отслужил в приборостроительном НИИ. Затем на такой же срок возвращался на свой мехмат - уже доцентом. Потом меня на десять лет закинуло на энергомашиностроительный факультет МЭИ. В 1986 году я опять вернулся на родной мехмат и не без опаски вхожу в завершающую фазу истекающего десятилетия.

Дальше я буду говорить об энергомаше МЭИ. Упоминания о других временах нужны для сопоставлений.

В МЭИ я попал так. В 1972 году я защитил на мехмате докторскую диссертацию. Докторами на факультете разве что гвозди не заколачивают - чтобы материализовать степень, я ушел на завлабы в Институт механики МГУ. Это - дочернее подразделение факультета, связанное с мехматом тогда общей партоорганизацией, а сейчас - воспоминаниями и менталитетом.

В Имех я пошел под начало своего близкого друга, однокашника по учебе, общежитию и походам, сослуживца по приборному ящику и вот теперь здесь. Как все и всегда в таких случаях, мы с ним полагали, что мы то уж разберемся в личных и служебных переплетениях. Не разобрались…. Переплетение поддалось, спружинило и выкинуло меня в чуждый мир - МЭИ, к чуждому занятию - преподаванию теоретической механики на общей кафедре института.

Различия между родным мехматом и МЭИ я воспринял сначала внешне - глазом и ухом.

Для мехмата характерна периодичная организация пространства.

В старом здании на Моховой - это был замкнутый четырехугольник мехматского третьего этажа - гипнотически ритмическая баллюстрада вокруг сияющей под стеклянным куполом пустоты над парадной жилярдиевой лестницей.

В новом здании на Ленинских горах мехмат образуют те же четырехугольные фигуры двенадцатого - шестнадцатого этажей. Квадраты коридоров заключают здесь не воздух и свет торжественного восхождения в храм науки, а бетон лифтовых колодцев.

Организация пространств в МЭИ прямолинейна и проста: факультет - коридор, другой коридор - другой факультет. Коридоры жутковато после мехмата пусты все 45 минут академического часа. После звонка в них выбрызгиваются бурлящие студенческие толпы, их заполняет бодрый гул, ничего общего не имеющий с нервной, взвинченной тональностью звука, который издает мехмат. Столь же жизнеутверждающе , но гораздо мощнее жужжат многие двери в мэишных коридорах: за ними - экспериментальные установки.

Такой звук с детских лет у меня связан с электрической энергией. Мой отец работал тогда на Центральной электрической станции подмосковного города Высоковск. Там, в ЦЭС’е меня поражали необъятные, уходящие в полумрак пустоты главного зала, железные корабельные лестницы, желтый, очень какой-то электрический свет и ровное, мощное гудение, которое заполняло воздух, чугунный пол и всего меня самого. Будто гигантский шмель гудел торжественно за стеною. Этого шмеля я и вспомнил в коридорах МЭИ.

Люди мехмата и МЭИ тоже оказались разными.

Лет 30-50 назад образ математика на механико-математическом факультете МГУ формировали Д.Е.Меньшов, П.С.Александров, А.Н.Колмогоров, Л.А.Люстерник, … - великие имена нашей науки. Здесь не место говорить о том, что они сделали - передам лишь ощущение от их многолетнего созерцания.

Они не походили на обычных люлей. Нечто библейско - пророческое было в их облике: плечи и шея устремлены вперед, лик вздет, взор прорицает бесконечность. Незримые ризы и мантии шелестели в их отстраненном кружении в замкнутых мехматовских пространствах. Об их фантасмагорической отвлеченности от мирской жизни благоговейно повествуют мехматовские апокрифы. Кто бы взялся собрать бережной рукой сии предания мехмата …

Конечно, это были люди не от мира сего. Они почти ничего не хотели и от мира. Им нужна была лишь малая скиния слоновой кости, в которой они могли бы спокойно предаваться своим трудам. Как можно понять, в двадцатые, начале тридцатых  годов такими обителями у нас были несколько университетов, Московское математическое общество, может быть Академия наук.

С конца тридцатых все переменилось. Говорят, Сталин сказал: “Профессор - генерал, доцент - полковник”. Башенками слоновой кости стали КБ и НИИ, сомневающееся бормотание науки заглушилось гласом государственной необходимости, министры и генеральные конструкторы пошли в академики.

Великие анахореты и подвижники, один за другим отошли в мир иной, не столь уж сильно отличный от того мира, в котором они пребывали в предыдущем своем воплощении.

Могут ли появиться такие люди снова, в наше трезвое, деловое время? Не правы ли стенающие о том, что держава разлюбила фундаментальные науки?

Я питаю надежды на будущее. И вот почему. В мои младые пятидесятые годы перед выпускником школы, желающим самореализоваться, был один для всех путь - в вуз, потом в кандидаты и доктора, даже если у него к этому не было расположения. Сейчас перед молодым человеком - богатый выбор путей, дорог, тропинок. Есть среди них и далеко не самая заманчивая стежка - в науку. По ней пойдет уже не всякий, а только тот, кто выбрал ее сам и по себе.

Надеюсь, что на эту дорожку уже ступил иной зигзагообразный, самонадеянный юноша из тех, что кружат сейчас по квадратам мехмата, верещат александровским фальцетом и закладывают свои бледные руки по-колмогоровски за поясницы.

Инженерная деятельность гораздо ближе к здравому смыслу, нежели ее сублимированный мехматский аналог. Поэтому, придя в МЭИ, я упал на двадцать лет назад в полузабытую атмосферу нормы и здоровья. Это был настрой студенческих общежитий, альпиниад, спортлагерей, когда все - члены одной команды, когда надо делать общее дело, держать удар, смеяться, если попал в дураки, и всегда держать хвост пистолетом.

От этой поры меня уже отделяло немалое время. Я уже успел нарастить толстую шкуру снисходительного университетского всепонимания, хорошо защищающего теоретика от сложности жизни. Поэтому оптимистическое и уверенное гудение МЭИ показалось мне поначалу чрезмерно бодряческим, как бы не по возрасту комсомольским.

По статусу заведующего кафедрой я стал сидеть на ученых советах энергомашиностроительного факультета, к которому была приписана моя кафедра теоретической механики.

Советы звучали в том же бодром тоне, что и мэишные коридоры.

Показалась неожиданной конкретная полезность диссертационных выводов - в мегаваттах, сотнях тысяч тонн условного топлива.

Удивила прямота, как мне представлялось - до бестактности, вопросов к докладчику.

Поразила сложность и малая формализуемость процессов, творящихся в печах, котлах, турбинах.

Ко времени прихода в МЭИ я уже отсидел по разнообразным советам довольно таки приличный срок.

На родном мехмате это были советы двоякого рода. На одних “закрытых”, где защищался я сам и большинство моих сверстников, обсуждались темы неподсудные простым смертным. Это было удобно: добавив в название диссертации притаенное слово, а в текст - таблицу данных засекреченного объекта, можно было обузить до нужных кондиций состав слушателей и предопределить характер вопросов.

На мехматовских советах другого “открытого” рода повторялась та же ситуация - свой говорил для своих. Круг слушателей здесь, во многом, обрезался терминологической дифференцацией механико-математической науки. Что сказало бы, например, залетному слушателю такое название диссертации: “О топологических препятствиях к наследуемой неинтегрируемости при спаривании показателей Ляпунова”?

Ученые советы в Авиационном институте и Бауманском училище звучат как марки боевых машин: Пе-2, Т-34,… Попасть на их заседания можно только на шпионском воздушном шаре через крепостные стены.

Диссертации физтеховцев вообще защищались не у себя, а за проходными их базовых сверхсекретных предприятий…

А тут обнаружилось, что МЭИ - единственный открытый институт из пятерки заглавных столичных вузов. Оказалось, что на советы МЭИ может заявиться любой посторонний разгильдяй и праздношатающийся зевака, может задавать любые вопросы.

Эта открытость заставляла мэишного диссертанта остерегаться не только замечаний официальных оппонентов, она принуждала ученые советы трижды и семирежды отмерять свои решения, а высокочтимых членов советов являться на заседания при полном параде и без опозданий. Декан энергомашиностроительного факультета Анатолий Ефремович Булкин складывал губы в укоризненную дудочку, когда пару минут после 16:00 дверь совета проскрипывала и в щель пытался просочиться сконфуженный общим вниманием нарушитель регламента.

Спектр начальства, рядом и под которым мне пришлось работать, широк и разнообразен: академики и комсомольские выдвиженцы, неистовые трудяги и циничные дельцы, бывшие боксеры и министерские зятьки…

Я выделяю отдельной строкой в этом перечне Анатолия Ефремовича, декана энергомаша.

С деканами факультетов МЭИ я столкнулся с первых дней работы в институте. В этих контактах я выступал в уязвимой роли заведующего “ничьей” общеинститутской кафедры. Большинство деканов были абсолютно уверены, что необходимый набор сведений по теоретической механике они могут дать своим студентам сами. Шел мощный прессинг на общенаучные дисциплины: математику, физику, механику. Причина тому проста - “нагрузка”. На одну голову преподавателя вуза нагружается определенное свыше число студенческих душ, осредненное по институту. Поэтому, радея за специализированные выпускающие кафедры своих факультетов, деканы всеми правдами и неправдами урезали нагрузку по общеинститутским дисциплинам.

Анатолий Ефремович был странным деканом, выпадающим из этого стереотипа. Имея у себя на факультете таких ярких и мощных личностей, которые знали и умели почти все, он, думаю, прекрасно понимал, что каждый из его могучих грандов - дай им волю - будет читать на своей кафедре свою кафедральную математику, физику, механику. Понимал, что выпускнику вуза нечего будет делать с такой кафедральной математикой или механикой, если ему придется иметь дело с сими науками не в том загоне, где его натаскивали.

Анатолий Ефремович не только сочувственно выслушивал мои горькие ламентации о погибели теоретической механики, но и сильно заботился о моей, в общем-то, данной ему в нагрузку, кафедре, защищал ее от ножниц институтских верхов, укорачивал аппетиты сопредельных кафедральных владык.

Прошло двадцать, как я ударился в МЭИ о проблему фундаментальности образования. Теперь видно, что позиция моего энергомашевского декана оказалась долгосрочно перспективной.

Уходя из МЭИ, я оставил кафедру на Юрия Григорьевича Мартыненко, своего бывшего дипломника и аспиранта, первенца по кандидатским и докторским защитам. Под его рукой и под крылом Анатолия Ефремовича на кафедре сложилась первоклассная научная школа по неконтактным подвесам, а в самые последние, всеми поносимые, годы кафедра вдобавок к общеинститутской нагрузке, стала выпускающей по специальности робототехника. Конкурс абитуриентов на нее - один из самых высоких в МЭИ. А это хорошо не только для кафедры, но и для факультета, и для института.

Сделав кафедру выпускающей, Юрий Григорьевич, похоже, во многом решил и проблему штучной работы со студентом, о которой я платонически вздыхал на его месте.

По своему, сильно привилегированному, положению на меня тогда приходилось около пяти студенческих групп в семестр. Это - табун голов на сто. На рядового преподавателя приходилось 10-12 групп. Нас омывало половодьем лиц, характеров, способностей. Говорить об индивидуальном подходе к студенту было смешно - дай бог, не путать фамилии.

Как распознать незаурядного студента, как выловить его из быстротекущего студенческого потока - вечная задача высшей школы. Мне вспоминается давняя история о таком неразгаданном молодом человеке.

Я учился на втором курсе мехмата, когда у нас появилась группа новых студентов, то ли переведенных, то ли вычищенных из физико-технического института.

Физтеховцы были все как один толковые ребята, отличники и активисты. Они хорошо расставляли свои мишени и ловко попадали в них. Этим они отличались от нас, коренных мехматчиков, склонных к воспарениям и умозрительным спекуляциям. Однако, и среди физтеховцев оказалось инородное включение, сразу, не прилагая к этому ни малейших усилий, обратившее на себя внимание студенческого сообщества. Это был Борис Трегубенков.

Всех физтеховцев, носителей высших тайн, начальство поселило в одну комнату стромынского общежития. Залетев в эту комнату в любое время суток, визитер натыкался прежде всего на громадные борисовы валенки, торчащие сквозь кроватную решетку. Он, казалось, из этих валенок никогда не вылезал и ничего не делал - но знал и понимал все. Общежитейские розыгрыши и подъялдыкивания от него отскакивали: незадачливых шутников Борис срезал парой медлительных слов. Факультетское начальство к нему претензий не имело, поскольку долгов за ним не числилось.

После мехмата Бориса распределили на ту же фирму, где работал и я, и лет через шесть он утонул на реке Томпуда в забайкальском турпоходе. Утонул он в такой, очень сообразной с ним истории. Борис шел через перекат по страховочной веревке. Его сбило с ног, некоторое время трепало в потоке. Он отцепился от веревки и, не умея плавать, почти сразу ушел под воду.

Мне пришлось летать на Байкал, искать его в тугом, гремящем потоке, запаивать в гроб на местном консервном заводе и вывозить в Москву. На поминках в Шатуре, откуда он был родом, Борисов отец неожиданно стал благодарить партию и правительство за заботу о сыне…

- Чего это он? - вытаращился я шепотом к соседу.

- Сидел… - прошелестел он в ответ.

Так что же надо делать, чтобы незаурядные молодые люди не просыпались в туне сквозь вузовское сито, в какую дудочку гудеть, чтобы они сами этого захотели.

Работая в МЭИ, я попытался вовлекать своих толковых студентов в науку. Давал им задания по динамике имитационных платформ, управлению шагающими аппаратами и т.п. Эти изыскания шли в зачет обязательных плановых заданий. Способные ребята, такие как Игорь Ионкин, Юра Аносов, Лена Шелудченко бойко составляли уравнения движения, программировали, считали на ЭВМ. Получались работы, которые без опаски можно было выставлять на дипломные защиты для мехмата. Конечно, таких студентов было немного: один, два, хорошо три на группу. А то и никого, как, впрочем, и на мехмате.

Кончался второй курс, ребята сдавали последний экзамен по теормеханике и уходили на спецкафедры. Некоторые из них искренне собирались и дальше работать со мной, конфузились при встрече - но их уносило рекой новой жизни и новых интересов.

Сейчас в МЭИ у Юрия Григорьевича такие студенты доходят до пятого курса, защищают дипломные работы, идут к нему в аспирантуру.

Тут я опять пошелестел своей анкеткой: 10 лет в промышленности, 10 лет в МЭИ, 20 - на мехмате… . Можно рискнуть подводить итоги, не боясь воспарять до триюзмов.

1. Высшее образование нужно. Чем его больше, тем лучше. С 17 до 22, когда у молодого человека костенеют скелет и мозги, важно, чтобы он пребывал в активной среде, выше своих возможностей и потребностей. Пусть ему никогда не понадобится то, чему его учили, но сам он и его шкала ценностей станут другими. Не зря в мексиканских университетах учится по 300 тысяч студентов.

2. Чтобы пять лет не пропали зря, студенту надо безжалостно выворачивать все его мозговые суставчики. Как в цирковой школе - пока не закостенели.

С благоговейным трепетом наше поколение мехматчиков пятидесятых годов вспоминает Зою Михайловну Кишкину и Наталию Алексеевну Айзенштадт. Они вели упражнения по матанализу на первых двух курсах.  Любили нас и драли по семь шкур. Девяносто интегралов за одно домашнее задание - это Вам не сочинение на вольную тему.

Как новобранца делает солдатом старшина, так и наше поколение сделали людьми незабвенные Зоя Михайловна и Наталья Алексеевна. Великие корифеи, генералы и фельдмаршалы математики и механики, до нас прямого касательства, конечно, не имели.

3. Будущее высшего образования - в размывании кастовых рамок узких специализаций. Высшая школа должна выращивать, так сказать, маргиналов науки, умеющих переучиваться, мыслить и разговаривать на едином для науки языке - языке математического моделирования.

Сдается мне, одним из ростков такой высшей школы может стать энергомашиностроительный факультет МЭИ с привитой ему мехматовской почкой кафедры теоретической механики.